Нил Уильямс
Как в раю
Как в раю
Посвящается Крису, вырастившему сад,
и Дейдре и Джозефу, наполнившим его музыкой.
«…яко на небеси и на земли.»
Отче Наш
«…ma gia volgeva il mio disio e’l velle
si come rota ch’igualmente e mossa,
l’amor che move: I sole e l’altre stele.»
«...но страсть и волю мне уже стремила,
как если колесу дан ровный ход,
любовь, что движет солнце и светила.»
Данте, Рай
и Дейдре и Джозефу, наполнившим его музыкой.
«…яко на небеси и на земли.»
Отче Наш
«…ma gia volgeva il mio disio e’l velle
si come rota ch’igualmente e mossa,
l’amor che move: I sole e l’altre stele.»
«...но страсть и волю мне уже стремила,
как если колесу дан ровный ход,
любовь, что движет солнце и светила.»
Данте, Рай
I
1
1
Всего лишь три великих загадки существует в мире: загадка любви, загадка смерти, а между ними, являясь частью каждой из них, загадка Бога.
Бог – величайшая тайна из всех.
Когда машина вылетает с автострады и врезается в твою жизнь, ты познаешь загадку Бога. Чувствуешь остроту ее граней, обрушившихся на тебя, и ощущаешь ее безмерность по той силе, с какой она выбивает из тебя жизнь. Ты хочешь собрать осколки и выбросить их во тьму. Тебя охватывает холод утраты, ледяной ветер, словно бы крепостные стены твоей души пали в ночи, и ты проснулся от сознания того, что вокруг – огромное незащищенное пустое пространство.
Когда выясняется, что мужчина за рулем машины был пьяным священником и что он отделался легкими травмами, ты задаешься вопросом, существует ли Бог вообще, или это твоя собственная выдумка, призванная объяснить существование случая и жестокости, ставящих крест на человеческой жизни.
Филип Гриффин пребывал в недоумении. Он желал знать, что за преступление совершила его десятилетняя дочь, какую тяжкую ошибку допустила, если тем вечером навлекла на себя смерть в виде пасторского автомобиля. В чем была виновата его жена, Анна, когда ехала в Ренела за канифолью для половинной виолончели дочери? В течение недель и месяцев, последовавших за несчастным случаем, Филипп Гриффин задавал себе этот вопрос и приходил к одному ответу: ни в чем. Это была его ошибка, кара пала не на них, а на него. Ибо страдает тот, кто остается в живых. После похорон жены и дочери он неделю за неделей прочесывал выжженное поле души и находил мириады недостатков в своей любви - дни, в которые он не произносил ни слова, возвращался с работы не в духе и отправлял детей заниматься домашним заданием, говоря, чтобы дали ему побыть одному, если они приходили с тетрадями. Поднимал газету, словно мост, и скрывался в лишенном любви мире новостей и фактов, пока не раздавался стук в дверь и он шел пить чай. Вечера, в которые он не говорил, что любит их, а только велел идти в постель и вести себя тихо, иначе он рассердится. Он отыскал все-все недостатки и пришел к выводу, что они слишком многочисленны, поэтому неудивительно, что господь Бог поразил его жизнь страданием. Он понимал, что это единственный способ продолжать жить, ибо в его глазах жизнь, наполненная болью, была своего рода очищением. Мэри и Анна ждали его на небесах, и он должен был присоединиться к ним однажды, когда сделает все возможное для оставшегося ребенка, Стивена; когда жизнь искупит все его грехи и болезнь возьмет свое.
Эти мысли приносили умиротворение. По размышлении загадка Бога была не так страшна, и Филипп мог переносить страдания, зная, что в конце концов он будет прощен.
Но прошло двадцать лет, а день прощения не наступил. Его сын, Стивен, стал школьным учителем и переехал из Дублина на запад. Трещина, что пролегла между ними в день аварии, когда оба замкнулись в великих чертагах молчания, постоянно ширилась, и отец с каждым годом чувствовал, как слабеет возможность достучаться до сына. Стивен был одиночкой; он был высок, молчалив и наделен способностью к глубоким переживаниям, и он скрылся от отца в мире исторических книг еще до того, как вышел из подросткового возраста. Теперь он приезжал раз в месяц на выходные, чтобы посидеть в гостиной напротив отца, проверяя тетради и читая газеты, в то время как маленький стереомагнитофон играл Пуччини, а на улице умирал свет.
-Здравствуй.
Был вечер позднеосеннего дня. В саду опадали листья каштана, застилая газон, который Филипп Гриффин не постригал. Маленький мужчина, он сидел у окна с поднятыми жалюзи и смотрел на дорогу, ожидая, когда появится машина сына. Когда она показалась на подъездной дорожке, он отвел глаза и взглянул в пустое пространство, словно бы рассматривая музыку. Он слышал, как повернулся ключ в двери, но не встал. Он сидел, положив руки на колени, и ждал с пугающей неподвижностью человека, разучившегося разговаривать с собственными детьми.
-Здравствуй, - повторил Стивен.
Музыка продолжала звучать. Отец приподнял правую руку на три дюйма в качестве приветствия, но ничего не сказал. Он слушал пение с видом человека, который всматривается в удаленное место. Слова витали в воздухе, но Филиппу Гриффину не было нужды произносить их, ему не нужно было говорить: «При жизни твоя мать любила эту мелодию», потому что Стивен уже знал. Ему была знакома мучительная, сладостная меланхолия этой музыки, он знал, как утешительно отцу погружаться в нее. Стивен молча сел.
Филип Гриффин прибавил громкость на маленьком кассетном магнитофоне, стоявшем возле кресла, и позволил музыке заполнить пространство между ними. Они не виделись три недели, но сидели в своих креслах, окруженные музыкой Пуччини, так, словно боялись нарушить магию звука, а в комнату проник призрак высокой стройной фигуры Анны Гриффин. Печаль, наполнявшая арию, была легкой и приятной; это ощущение было больше, чем можно выразить в словах, и пока звучала музыка, отец и сын стремились укрыться в ее недолгой прекрасной скорби; каждый думал о своей женщине.
Тяжелые золотистые гардины были убраны от окна; их не раздергивали много лет, и в складках собралась вековая пыль. Филип Гриффин сидел лицом к окну, на лицо упали полосы оранжевого света, когда зажглись фонари. Ему было шестьдесят восемь лет. Он никогда не был особенно привлекательным, но некогда отличался энергичностью. Над ушами и в ушах у него росли волосы, похожие на седые вьющиеся проволочки, а макушка была лысой и казалась очень уязвимой. Сидя, он держал руки на коленях и иногда смотрел на ладони, поворачивая их, как будто в поисках следов опухоли, которая, как ему представлялось, росла в нем. Это был человек, потерявший интерес к жизни, постепенно ставший нелюдимым. Сломленная часть его духа так крепко с ним срослась, и он так давно отбросил любые мысли о чуде, которое могло бы ее восстановить, что он не заботился о качестве жизни, ожидая, когда порвется последняя нить.
Лилась музыка, он смотрел на руки. Когда отзвучали три арии, он наклонился и выключил магнитофон.
-Замечательно, - произнес он и взглянул в наполняющий комнату сумрак, чтобы с удивлением заметить перемены, произошедшие в лице сына.