Просто отмечаю мысли для себя, чтобы разобраться в произведении.
Роман очень в духе Ф.М.Д. - кажется, это один из немногих писателей, который так последовательно воспроизводит систему персонажей в каждом произведении. Всегда есть благородный, хотя и не слишком благочестивый, слегка неврастеничный главный герой. Его доброта и великодушие непременно проявляются в любви к увечной женщине (разумом, телом - а лучше и тем, и другим одновременно). Обязательно присутствует хитроумный антипод главного героя, подленькая змея в сиропе. Есть кто-нибудь "с идеей", немного зацикленный, но все же достаточно здравомыслящий в том смысле, что идет своим путем, стараясь держаться в стороне от конфликтов между ГГ и его зеркальным двойником. Есть благородная дама, питающая пристрастие к ГГ и как бы заранее оскорбленная фактом существования юродивой хромоножки. И в довершение - пестрая палитра разночинной швали, обожающей скандалы и алкоголь.
В этой книге почти каждый персонаж, кроме Верховенского-младшего, вызывает сочувствие и жалость. В Ставрогине есть что-то демоническое, байроновское. Я все думала, как определить суть этого персонажа, но он сам ее вывел в прощальном письме - "но к чему приложить эту силу - вот чего никогда не видел." Какое-то едва ли не сверхчеловеческое могущество, которое Ставрогин ощущал в себе, находило выход в нелепых, скандальных выходках, но со временем стало ясно, что растрачивать эту силу, таская уездных полковников за волосы - по меньшей мере глупо. Окружающий мир оказался слишком мелок для ставрогинского духа. Он мог бы делать добро, благодетельствуя обездоленных, или удариться в насилие черносотенных кружков - но все это не подходило мятущейся душе, ищущей более масштабного поля приложения силы. А пока она застаивалась в душе ядовитейшим сарказмом, веселой злобой и страданием. Мысль о спокойной жизни должна была быть физически противна Ставрогину. Невозможно добровольно погрузить себя в тихо-вязкую дрему обыкновенного обывательского существования - лучше умереть. Выбрать смерть - это тоже поступок.
Верховенский-младший. Наиболее отталкивающий персонаж, один-единственный из центральных героев, увы, оставшийся в живых. В нем можно даже не пытаться искать что-то положительное. С каждым выходом на сцену в нем открывается все больше и больше внутренней гнили. Сначала он вызывает лишь презрение, бесцеремонный хлыщ, умеющий улыбнуться кому надо и не брезгующий ролью шута, чтобы занять место в любимчиках. А потом открывается его истинное лицо, куда более отвратительное и страшное. Изощренный интриган, готовый запугивать и убивать, находящий особое удовольствие в том, чтобы унизить тех, кто его некогда превозносил. Хладнокровный, бессовестный образчик человека "новой формации".
Кириллов. Наверное, мой любимый персонаж. Вызывает симпатию своей прозорливостью, умением читать в душах и способностью без боязни и пощады говорить о людях правду. А еще тем, что его личные мании касались единственно его самого и никому не приносили вреда. Его странная, не по-русски построенная речь кажется более выразительной. Ницшеанец. Хотя безумный Фридрих вывел своего сверхчеловека только в 1883-1884, а "Бесы" написаны одиннадцатью годами раньше. "Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя." Только благодаря Кириллову мне стало понятно, что означает преодоление себя, которое проповедовал Заратустра, и как связаны смерть, отрицание Бога и себя и свобода.
Верховенский-старший. Описанием его нелегкого житья открывается роман - благодаря чему первые страниц сто приходится бороться с искушением бросить чтение, пока не заплевал книгу окончательно. Трудно представить существо более жалкое и презренное, чем Степан Трофимович. Трусливый приживальщик, буквально всем обязанный своей благодетельнице-генеральше, страдающий попеременно то приступами аристократической хандры, то манией величия, глупо-сентиментальный, мнительный, с претензией на понимание народной души. Чем-то напомнил Павла Петровича из "Отцов и детей", который жил "по принсипам" в стерильной среде дворянского поместья. Как он может знать народ, если наверняка элементарно не представляет, откуда на его столе берется хлеб насущный? Но чем дальше, тем больше он внушает некоторое уважение крепнущим характером. Конечно, его решения фантастичны и основаны на впечатлительности и художественности натуры, но по сравнению с изначальным размазанным состоянием и это прорыв. Когда он уходит из дому, за него становится страшно: как выживет этот великовозрастный ребенок, не имеющий реального представления об окружающем мире? Он безмерно нелеп и в то же время трогателен, когда с признательностью и восторгом лепечет книгоноше о будущей буколической жизни. Но никакой "будущей жизни" не случилось. Искренняя радость сопереживающего читателя от приезда генеральши ("Спасен! Спасен!") уступает место грусти. Верховенский умирает, но это него получилось, пожалуй, наиболее достойно.
Рискую сейчас сыграть роль Капитана Очевидность, но. Пророческий дар Достоевского кажется едва ли не сверхъестественным. Для человека незаурядных умственных способностей (а наличие таковых у Ф.М.Д. не подлежит сомнению), к тому же не понаслышке знакомого с деятельностью революционных кружков, предсказать взрыв народного недовольства, точнее, логически вывести возможность такового, не составит труда. Но предугадать, что в основу революции ляжет искоренение морали и чести - когда традиция уверенно предрекает счастье и обновление в огне. И это за 45 лет до.